Архив: Как СССР уничтожало людей Литвы, Латвии и Эстонии #2
Гинтаутас Мартинайти "Отделение мужчин от семей на станции Науёйи Вильня".
II
В 1943 г. полярным летом всех ссыльных вывезли ловить рыбу на другие необитаемые острова, которых на огромном пространстве устья Лены было множество. Бригады до места ловли плыли на кунгасах (большие весельные лодки) и забрасывали большие и длинные сети. Потом стояли по колено или по пояс в ледяной воде и изо всех сил тянули их на берег. Так работали по 10—12 часов. Насквозь промокшие, измученные и замерзшие, бежали в палатки и сбрасывали промокшую одежду. Немного поспав, снова влезали в ту же мокрую одежду (сушить её не было ни времени, ни смысла) и снова рыбачили. Иногда волны заливали кунгас и вся пойманная рыба вновь оказывалась в море.
Светло было круглые сутки — в полярный день солнце не заходит. Трудно было ориентироваться во времени суток — день или ночь, путали дни календаря.
Зимой ставили сети под лед, вырубая множество прорубей в ряд через каждые 25 метров. Каждый день нужно было проверять замерзающие проруби, выбирать из них куски льда и голыми руками вытаскивать сеть, а из нее — рыбу. Мороз был страшный. Сеть мгновенно леденела. Выбранные рыбы затвердевали как дрова. Пальцы беле-
ли. Когда сеть снова забрасывали и начинали изо всех сил хлопать руками, чтобы они отошли от боли захватывало дух. Потом все повторялось снова — проверялась другая сеть. И так 15 раз в день — такая была минимальная норма для двух человек.
Свежая мороженая рыба, которую мы ели каждый день, спасала нас от цинги, но ничто не могло защитить наши руки. Пальцы неизбежно обмораживались, покрывались волдырями и ранами. И когда на другой день нужно было такими израненными руками, под ледяным ветром и в лютый мороз, снова тащить сети и вытаскивать из них рыбу, казалось, что руки суешь в кипяток. От боли темнело в глазах, делалось дурно.
Это было мучение изо дня в день! Если сеть несколько дней не проверялась, она примерзала под льдом, а чем тогда ловить рыбу? Чем питаться? Рыба была основным питанием, витамином, лекарством. И шли ловить её никем не подгоняемые и неохраняемые, даже в пургу, если только держались на ногах.
В поисках рыбы, перебирались зимой с одного необитаемого острова на другой. Прибыв на собачьей упряжке на новый остров, строили юрты из снега и жердей, принесенных рекой и выброшенных на берег. Окнами служили глыбы льда. Снова ставили сети, ловили рыбу и снова оставляли обжитые юрты, если рыба в этом исчезала.
Так и скитались на собачьих нартах по берегам моря Лаптевых, находя иногда следы былых экспедиций, могилы погибших исследователей Арктики.
Во время скитаний приходилось попадать и в пургу. Тогда распрягали собак, закапывались в снег и ждали своей участи: конца пурги или смерти.
Заблудившись в пургу замерзли и погибли: Ионас Казлаускас из Аникшчяй, братья Петрикасы из Кедайняй, гимназист Эрнестас Ванагас из Паневежиса и Альгис Апанавичюс, сын учителя из Калнабержес. Их тела не были найдены в бескрайних снегах Арктики.
Учительница Она Балтруконене замерзла в Трофимовске, идя на работу. Была пурга, на шаг вперед ничего не было видно. Так и унесло её мимо последнего барака в вечность. В мае, когда в тундре начал таять снег, её за 6 км нашли охотники. Остался четырехлетний сыночек Яунутис. Её муж, как и многие другие, был в лагере.
Станкевичюс, учитель из Мариямполиса, и начальник
Смельцов тоже попали в пургу. Двенадцать суток пролежали они вместе с собаками под снегом. Если один засыпал, другой толкал его кулаком в бок, чтобы не замерз во сне. В отчаянии Смельцов сердечно каялся и молил бога о чуде — спасении.
На тринадцатые сутки пурга угомонилась. Собак почти не осталось. В снежной коре от дыхания отсырела одежда. Когда они оба вылезли на поверхность, одежда мгновенно превратилась в лед. Оба начали коченеть. Спастись не было ни малейшей надежды. Вокруг на сотни километров ни одной живой души. С каждой минутой приближалась смерть.
И в эти последние минуты, их увидел эвенк, охотник на песцов, объезжавший на собаках свои капканы. И спас. Вероятность таких встреч в Арктических широтах бесконечно мала. Все считали, их погибшими.
Выздоровев и поправившись, Смельцов любил рассказывать, что только слова Сталина: "Нет таких крепостей, которых большевики не могли бы взять",— поддержали твердость его духа и помогли спастись. О своих горячих молитвах, раскаянии и обетах Богу он скромно умалчивал.
В 1944 г. летом нас послали ловить рыбу в Тумат. Мама лежала в больнице в Трофимовске с хроническим воспалением почек. По приказанию начальника врач Грико выписала её из больницы тяжело больную. На баржу мы её занесли на руках. Там было очень холодно и сыро, в этих местах даже летом нельзя обойтись без ватной одежды. В трюме под лежаками плескалась ледяная вода. Брызги попадали на лицо и одежду.
150 км по Лене мы плыли семь суток. Всю эту неделю я. не могла достать ей ни капли горячей воды. Лицо и ноги вновь опухли. Мне казалось, что это её последний путь. Но последний путь был еще впереди.
В 1947—1948 гг. часть ссыльных переселили в Кюсюр и Якутск. Разрешили и мне ехать в Якутск учиться. Моей матери ехать со мной начальник НКВД Косенков не разрешил. Когда пришел пароход, я тайком посадила её и спрятала. Два часа стоянки показались мне очень длинными. Наконец отчалили.
По дороге работник НКВД догадался, что мама едет без разрешения, и отнял у меня документы.
Едва приехали в Якутск, её пришлось спешно положить в больницу. В отделении Министерства внутренних
дел документов мне не вернули и накинулись с угрозами, что без разрешения вывезла мать. Меня поражала их бесчеловечность: оставить тяжело больную мать на севере, точно зная, что больше никогда не увижу её — это нормальное поведение, которым я доказала бы свою сознательность, а не оставить её — ничем неоправданное преступление. И я не могу остаться безнаказанной. Сказали, что учиться мне не разрешат и, не дав проститься с матерью, увезли в Кангаласские угольные копи.
В шахте не было никакой техники. Работали точно так же, как 150 лет тому назад: кирка и тачка. Даже вагончиков не было. Укреплений тоже. По темным лабиринтам толкали тачку по узким доскам. Совсем как каторжные.
Здесь работало много литовцев: всюду, где работа была труднее и опаснее, хуже условия, меньший заработок, которого не хватало даже на пропитание, не говоря уже об износе одежды — всюду туда посылали работать ссыльных литовцев, как дешевую рабскую рабочую силу.
В Покровске, примерно 100 км от Якутска, на кирпичном заводе тоже работало много литовцев. Условия жизни и работы здесь были особенно тяжелы. Люди иногда трудились по несколько дней не получая хлеба. Карточек уже не было и никто не гарантировал получение пайки хлеба. Его привозили мало и получали те, кто в это время не был на работе.
С окончанием навигации, уголь нельзя было вывозить, и работы на Кангаласской шахте были остановлены, Нам разрешили вернуться в Якутск.
Мама не раз обращалась с просьбой, ввиду тяжелой болезни, разрешить изменить ей место ссылки, разрешить жить в Иркутской области и на Алтае. Климат этих мест казался довольно мягким. Но просьбы не удовлетворялись. А здоровье все ухудшалось, и она поняла, что умрет в Якутии. Она хотела увидеть Литву, хотела быть похороненной на родной земле.
В 1949 г. в феврале мы на самолете сбежали из Якутии и достигли желанной Литвы.
Вскоре нас начали искать. Никаких документов у нас не было. Скрывались у родных и знакомых. Не раз приходилось с больной матерью спешно менять приют, когда появлялось подозрение, что нас заметили.
По возвращении в Литву здоровье матери значительно улучшилось. Огромная радость возвращения, овощи, фрук-
ты, так необходимые при этой болезни, присмотр врачей — все это помогло ей окрепнуть. Она прямо ожила. Радовалась каждому лучу солнца, каждой травке, цветку, дереву, которых столько лет не видела на Севере! Она целыми часами сидела где-нибудь в кустах, то срывая ягоды, то прислушиваясь к голосам родной земли... Не придумал Сталин такого наказания, которое заставило бы меня пожалеть об этих мгновениях.
Но через восемь месяцев болезнь снова стала прогрессировать. Появились грозные симптомы уремии. Весной 1950 г. состояние здоровья уже было безнадежным. Она попросила перевезти её в нашу квартиру в Каунасе. Это было очень рискованно, но мы её удовлетворили.
Врачи приходили к ней чаще в сумерки. Однажды она неожиданно спросила меня: "А как ты меня похоронишь? Тебя ждет тюрьма. Опусти меня в Неман..."
И в иной мир она ушла, понимая, что в родной земле ей и мертвой не будет места. Умирала она трудно 5 мая 1950 г. Последними её словами были: "Зачем нас не расстреляли всех тогда у дверей вагона?"
Лежит она на кровати, вся в цветах. А на лице спокойствие. Конец мучениям. Открыла окно, пусть литовский ветерок в последний раз поласкает её лицо... Моя хорошая, моя кроткая матушка, не обидевшая в жизни ни одного живого существа. Почему на твою долю выпало столько мук? Ты раньше других замечала человеческую боль и несчастье. Незаметно и тихо приходила на помощь. Исполнилось твое последнее желание. Ты умерла в Литве. Тебя примет родная земля. Из последних сил ты достигла её. Слабая, умирающая, преследуемая ты победила.
Только где же это место? Где и как похоронить?
Один ксендз согласился похоронить без документов, под другой фамилией, на деревенском кладбище в восемнадцати км от Каунаса. Но как вынести из дому? Как вывезти из города? Вынос и вывоз гроба удивит соседей... Похоронить под окнами в садике? Но майские ночи светлые, немыслимо незаметно выкопать яму.
Тетя предложила: она пойдет в НКВД и скажет, что ночью постучалась больная сестра, не впустить её не могла, а днем она умерла. Наверное выполнят необходимые формальности установления личности и позволят похоронить. Но ведь тогда я не смогу прийти на похоро-
ны, ни к могиле: без сомнения, она будет под наблюдением. Кроме того, они этому не поверят и кто-нибудь пострадает.
Но более всего невыносимой была мысль, что на неё, умершую, придут смотреть её палачи, а я и в эти последние часы не смогу быть подле неё.
Так что же делать? Неужели правда, что моей умершей матери нет места в родной земле? В подвале было маленькое помещение, предусмотренное как убежище на случай войны. Похороню там.
Долотом и топором начала ломать бетонный пол. Не подумал отец, когда строил дом, как трудно будет вырубить здесь могилу для мамы. Чтобы не заметили с улицы зажигаю только свечи. Стараюсь изо всех сил, но работа продвигается медленно. Наконец бетон взломан. Дальше глина. Через двое суток кончаю работу. Передо мной зияет яма. Завтра первое воскресенье мая — день Матери. Так вот каков мой последний подарок тебе, мама... С тетей распиливаем шкаф, делаем гроб. Дверца будет его крышкой. На рассвете гроб относим и опускаем в яму. Теперь надо положить её туда. Несколько раз подхожу к ней, но ноги подкашиваются, делается дурно. Этого я сделать не могу. Тогда приходит верный человек, брат известного ксендза миссионера Паукштиса. Он берет ее на руки и выносит.
Всю следующую неделю я ночами выносила из подвала куски бетона и глины. Потом достала цемент и заровняла пол так, что не осталось никаких следов.
В помещении был водяной счетчик. Проверявший его человек не раз замечал там цветы и свечи, но никому об этом не сказал.
Неизвестная «могила...» Сколько их было и сколько их еще есть в Литве...
III
В 1950 г. меня выследили и арестовали. Заперли в Каунасскую следственную тюрьму и предъявили обвинение по статье 82 Уголовного кодекса — побег из ссылки. Следственные органы интересовало где скрывается мать, кто давал приют и поддерживал материально.
Ни на один из этих вопросов я не могла ответить, не выдав людей, которые мне помогали. Поэтому сразу ска-
зала, что правду сказать не могу, врать не хочу. На добро и благородство так не отвечают. Что касается матери, то могу сказать, что умерла 5 мая 1950 г. Мне, конечно, не поверили. Требовали назвать фамилии врачей, на каком кладбище и под какой фамилией похоронена. И на эти вопросы я отказалась отвечать. Через пару дней следователь торжествуя меня "разоблачил": проверены все бюро ЗАГС-ов Литвы и установлено, что в тот день женщина такого возраста в Литве не умерла. Факт смерти матери был отмечен как ложный. Ну и слава богу! Заметила, что они никогда не верят правде. А больше всего боялась, чтобы они не узнали, где мать похоронена, потому что в этом случае обязательно произвели бы эксгумацию.
Поскольку следствие ничуть не продвигалось, следователи постоянно менялись. На следствие водили почти каждую ночь, как только я начинала засыпать. А в шесть утра уже раздавался сигнал на подъем. Днем даже сидя нельзя было вздремнуть, тотчас наказывали. От постоянного недосыпания постоянно болела голова. Наконец, измучив меня и самих себя, следствие закончили на том, с чего начали.
Врачи, которые лечили мою мать, люди, которые давали нам приют не пострадали. Большинство из них еще живы, и живут в Каунасе и в Вильнюсе. Органы безопасности были уверены, что мать еще жива, и активно искали её до 1953 года.
Как-то раз, около 5 часов вечера, мне было велено одеться и выйти из камеры. По коридорам и лестницам надзиратель вывел меня во двор. Не поняла, куда меня ведут. Подошли к воротам тюрьмы. У двери, ведущей прямо на улицу, стоял в ожидании меня элегантный красивый мужчина, лет 27—28. Приятно улыбаясь, поздоровался и попросил следовать за ним. Он толкнул дверь и мы вышли на улицу Мицкевичюса. Был осенний вечер. Люди шли с работы, заходили в магазины. Группа студентов выбежала из здания факультета. Мы оказались среди прохожих. Красив и бесконечно дорог был мой родной Каунас в тот осенний вечер. Мы шли молча и не спеша. В сквере у Военного музея присели на скамейку. Мне все это казалось сном. Кто подарил мне эту последнюю прогулку по родному городу? Потом мы зашли в помещение на углу улиц Донелайтиса и Гедиминаса. Служащих не было видно. Вошли в один из кабинетов. При-
сели. Мой спутник спросил, не хотела бы я легально жить в Каунасе и учиться? Оказалось, это совсем просто. Если захочу, то меня в ближайшие дни освободят из тюрьмы. Дело в Москву не пошлют. И ехать обратно в Якутию тоже не придется. Я попросту пойду домой. От меня потребуется совсем немного — лишь небольшая помощь органам.
Все ясно. Я, вероятно, должна буду заходить в дома друзей и знакомых своих родителей. Они откроют дверь другу, а на самом деле к ним вползет змея, готовая без сожаления послать их на муки по дорогам Сибири. Теперь я поняла, кто такой мой спутник.
Сказала, что выбираю 3 года лагерей за побег и возвращение в Якутию. Он сдержанно улыбнулся и пояснил, что я заблуждаюсь в размере наказания: меня ждут не три года лагеря, а 20 лет каторги, и я сама подписываю себе приговор. Он подал мне лист бумаги, на котором действительно стояла моя подпись. И я вспомнила: в Якутске всем ссыльным было объявлено, что по новому приказу побег из ссылки будет караться до 20 лет каторги... А мне теперь 23. Конец непостижим даже мысленно. Возвращаю документ. Мир куда-то проваливается. Собеседник молча ждет.
Так вот кто подарил мне удивительную прогулку. Показал и на мгновение дал почувствовать жизнь, которая отнята у меня на все времена, которой никогда не будет, но которую мне предлагают в обмен на честь и совесть.
Попросила отвести меня обратно в тюрьму. Пробыв в Каунасской следственной тюрьме полгода, дождалась из Москвы решения Особого совещания.
Меня привели из камеры в кабинет. В нем были два офицера госбезопасности. Прочли приговор: "За побег 3 года лагеря, а потом отправить этапом в Якутию". Подписать приговор я отказалась. С большим трудом сохраняя спокойствие ответила: "Этот приговор не имеет никакого юридического основания. Ссылка — это наказание. Сослать может только суд за преступление. Меня сослали ребенком без всякой вины и суда, только за то, что родилась в той, а не в другой семье. Поэтому свой отъезд из Якутии я не считаю ни побегом, ни преступлением. Приговор не признаю".
"Мы заставим вас подписаться",— заявил подполковник госбезопасности и велел позвать начальника тюрьмы.
Но им пришлось составить акт об отказе. Вскоре меня через Вильнюс и Москву привезли в Горьковскую область, на станцию Сухобезводную в Унжлаг, где я должна была отбыть срок наказания.
Лагерь удивил меня множеством прекрасных и светлых личностей. Казалось, Сталин заточил здесь разум, честь и совесть страны. Среди заключенных были ученые, конструкторы, артисты театра и кино, преподаватели, врачи, студенты и другие.
Мария Александровна Голизман-Желябовская, преподавательница французского языка в Московском университете (осужденная вместе с мужем — специалистом детской литературы, за хранение самиздата) после работы читала нам по памяти курс французской литературы.
Часто вспоминаю москвича Бориса Воробьева, осужденного на 8 лет за участие в подпольном кружке Московского авиационного института, где они изучали историю и революционное движение России. Пришли к выводу, что Сталин незаконно захватил власть, является преступником, уничтожившим и уничтожающим миллионы лучших людей страны. КГБ, стараясь раздуть процесс, требовало от студентов ложных показаний против преподавателей. В следствии Бориса Воробьева участвовал сам Берия. В память об этом следствии — пустота в одной из глазниц. Целыми днями его держали в каменном мешке по колено в воде. Но кровавый король палачей, министр госбезопасности, поединок с девятнадцатилетним студентом проиграл: ложных показаний не добился.
На одной из окраин зоны у меня было любимое местечко — небольшая площадка, на которой росла как нигде пышная и сочная трава. Иногда и птицы сюда залетали, было спокойно и тихо. Меня удивляло, почему здесь обильно растут травы. Один старый заключенный как-то раз объяснил, что в 1941—45 годах здесь еще не была территория лагеря, и здесь хоронили умерших, расстрелянных и застреленных заключенных.
Теперь я приходила сюда с особым чувством. Это место — каждая травинка, каждый цветочек — казалось мне священным. Радовалась, что сюда прилетали птицы.
В 1953 г. летом меня увезли из лагеря обратно в Якутск. Везли по этапу три месяца через тюрьмы Свердловска, Новосибирска, Иркутска и Киренска; в Новосибирске рядом со старой тюрьмой уже был заложен фунда-
мент и начато возведение стен новой пересыльной тюрьмы. По всему было видно, что это будет грандиозное здание и сколько прошло бы через него сотен тысяч людей, если бы Сталину не пришел конец. Сколь огромны были замыслы палача и его приспешников...
В сентябре открылись ворота Якутской тюрьмы и меня выпустили "на свободу". Впервые шла без конвоя, было как-то непривычно. Начала работать. И вдруг снова неожиданный поворот судьбы: в июле 1954 г. меня вдруг вызвали в Якутское министерство внутренних дел и спросили, писала ли я когда-нибудь письмо Берии. Берия в то время был уже расстрелян.
Вспомнила, что год назад, следуя по этапу, на какой-то станции я попросила солдата-конвойного бросить письмо в почтовый ящик. В нем я просила Берию, тогдашнего министра госбезопасности, заменить мне место ссылки и разрешить жить в таком городе Сибири, где есть медицинский институт.
Можно только удивляться, как тщательно после ареста Берии была проверена вся его канцелярия, если нашлась даже эта моя бумажка.
"Ваша просьба была отклонена,— сказали мне в спецотделе, — а, мы разрешаем вам ехать учиться. Выбирайте город до Урала". Через час я вышла из. министерства уже с разрешением на руках.
В Омск прибыла, когда до вступительных экзаменов оставалось девять дней. В спецкомендатуре, куда я явилась, мне сказали, что на учет меня возьмут временно, и если я не пройду по конкурсу в институт, то меня отправят обратно в Якутию. Поскольку денег у меня не было, то в перспективе снова был этап.
В канун первого экзамена я пошла в театр. В то время в Омске гастролировал Свердловский театр оперы и балета.
Опера... Какое огромное влияние она на меня оказывала. Я полюбила её очень рано, а с 13 лет она заслонила все детские игры и развлечения. Редко пропускала спектакли. Театр... Незабываемые, прекраснейшие часы моего детства. Часы величайшей радости. Передо мной открылся впечатляющий, удивительный мир красоты и добра, он меня очаровал и позже стал духовной опорой на всю жизнь. Театр... Он зажигает в сердце человека факел, который уже никто не в силах погасить; можно делать
что угодно: унижать, мучить, тыкать в грязь, а в сердце человека все равно звучит уже другая музыка, тебя не сделают его послушным инструментом.
Когда 14 июня 1941 г. нас везли в Сибирь и мне велели взять необходимые вещи, я заботливо сложила в два пакета все программы спектаклей и вышла из дому, твердо веря, что уношу с собой все самое дорогое и ценное.
В тот вечер шла "Травиата". Как много раз я видела ее в Литве. Но теперь, после стольких лет смертей и утрат все звучало с новым смыслом, необыкновенно потрясло. Поднялось все, о чем старалась не думать, забыть, чтобы можно было жить. И я плакала. Но вместе с тем обрела новые силы и готовилась к экзаменам, как к штурму.
Хотя я сдала их на пятерки, но знала, что мою судьбу решит мандатная комиссия, которая несомненно заинтересуется кое-какими моментами моей биографии, которые я скрыла.
Перевод Э.КАКТЫНЬ